Высшее счастье для новобранца – избежать внеочередного наряда на кухню в единственный выходной день недели – воскресенье.

Вот уже на исходе четвёртый месяц моей службы, а счастья нет и нет.

Как правило, до выходного я успеваю несколько раз встать в строй в пыльных сапогах, которые не успел почистить, и старшина-фронтовик показывает мне указательный палец, что означает: один наряд вне очереди. Я обязан отработать его в ночь на ближайшее воскресенье.

В нашей казарме ночью плюс девять по Цельсию, и, чтобы не околеть, поверх одеял мы набрасываем на себя шинели. Последнее категорически запрещено, старшина – главный ревнитель этого порядка, потому как убеждён, что здесь не санаторий.

– Развели богадельню, – бубнит он.

Да мы и сами знаем, что казарма – не санаторий, но холод не тётка, и запрет нарушается постоянно. Только в считанные минуты до подъёма шинели возвращаются на вешалки. Кто не успел этого сделать, тому старшина обязательно покажет свой прокуренный палец.

Однажды в этом грустном положении оказываюсь и я.

– Почему на вашей кровати шинель? – вопрошает грозный старшинский голос.

– Холодно, товарищ стар… – пытаюсь пикнуть я и замираю на полуслове.

– Отставить разговоры, – взрывается он. – Сержант Ливицкий, курсанту Кипрееву холодно. Погрейте его на посудомойке – взлетают сразу три старшинских пальца… (Три воскресенья! Мама!)

На кухне я давно свой человек, а потому её заведующий уже не заставляет меня мыть посуду на весь гарнизон: я получаю поручения попроще: помогаю резать хлеб, делить масло и сахар. При такой нагрузке мне удаётся даже посмотреть фильм вместе со своей ротой. Втихаря от старшины.

И всё-таки это наказание, которое не позволяет мне быть равным среди равных. С трепетом жду своего четвёртого воскресенья. И вот меня отделяют от него буквально несколько часов. Если за это время не увижу старшинский палец, то завтра отдыхаю!

– Неужели подфартило? – думаю я и сломя голову выполняю все команды и распоряжения. Хожу почти по струнке. Друзья уже в курсе событий и заранее поздравляют меня. Однако радоваться рано, и я гоню их прочь, чтоб не сглазили.

Остаётся последнее занятие: строевая подготовка – и я свободен. Комбат проверяет вокальные способности своих подразделений. Лучше всех строевую песню спела первая рота. Ей объявляется благодарность. Мы на самом последнем месте. Старшина мрачнее тучи. Но что он может сделать, если у его подчинённых начисто отсутствует музыкальный слух?

Кто-то сзади меня замечает:

– В первой роте дисциплина, вот и поют хорошо.

Меня это злит.

– Да причём тут дисциплина, – взрываюсь я, – если медведь на ухо…

– Рота, стой! – командует старшина.

– Кому там не нравится дисциплина?

Строй молчит.

– Кто сейчас разговаривал? – изменяет вопрос старшина.

– Курсант Кипреев, – хрипло отвечаю я.

– Один наряд!..

– Но ведь… – пытаюсь оправдаться.

Как всегда, не дав мне закончить, он произносит:

– Повторите приказ!

– Есть один наряд! – обречённо соглашаюсь я…

Это был последний в моей службе «рябчик» (на солдатском жаргоне – наряд вне очереди). Ну а когда сам стал командиром, то молодых солдат, даже самых развязных, «рябчиками» не мордовал: помнил себя в их неокрепшей шкуре. Они отплатили мне сторицей, когда грянул дембель: мундир отчистили-отутюжили, сапоги гармошкой согнули, колодочку к медали смастерили, фотоальбом украсили...

Не изгладится из памяти церемония прощания с полковым знаменем. Момент был настолько торжественным, что если бы кто-нибудь тогда засмеялся, его тут же убили бы. После парада оркестр заиграл «Прощание славянки», началась посадка в машину. У многих на глазах выступили слёзы…

Кто не помнит подобные минуты? – только тот, кто никогда не носил погоны.

Руслан Кипреев.